Время красного дракона - Страница 85

— Парьтесь на здоровьице, а я принесу с ледяного погребу самогончика, грибков, огурчиков.

Порошин помылся, нахлестал себя веником, насладился баней. Антон парился дольше, до изнеможения, вышел красным, пот с него катился струями. Он сбегал к пруду, поплавал. Зимой бы в сугробе повалялся, но лето на дворе. За стол сели, когда солнце близилось к закату. Выпили сразу по стакану первака, принялись за пельмени, разговорились. Порошин вспомнил, что оставил кобуру с пистолетом в бане, вскочил из-за стола, вылетел из избы. Он ворвался в баню, замер с опыхом: перед ним стояла растерянно с полотенцем в руках голая Верочка. Она заужималась, прикрываясь рушником, затрепетала испуганно.

— Вы, вы что, Аркадий Иванович?

— Эй, Аркаша! Я взял твою пушку, — крикнул с крыльца избы вышедший Антон. — Вот она, не ищи там.

У Порошина подрагивали руки. За утерю оружия карали жестоко. Соседские мальчишки могли утащить пистолет. И без этого жизнь на волоске висела. Пушков потерял револьвер, теперь ждет кары, хотя оружие нашлось. Любая нелепость могла оборвать карьеру и существование на земле. Верочка после происшествия в бане к столу не подошла. К ней пронырнула через дыру плетня подружка — Груня Ермошкина, и они убежали в клуб, где крутили киноленту «Джульбарс».

— Интересно, застеснялась она или кино для нее привлекательнее, чем я? — ревниво подумал Порошин.

Антон Телегин подцепил вилкой груздок:

— Значит, Гриху Коровина к вышке приговорили?

— К вышке, — опрокинул чарку Порошин. — И старика Меркульева к расстрелу. Пулемет прятал.

— Помочь нельзя? Выручить как-нибудь.

— Каким образом, Антон?

— Мне иногда удается, Аркаша. Я ведь начальник спецконвоя.

— Ты и в расстрельной команде?

— В расстрельной. За сутки по двести человек расхлопываем.

— Тяжелая у тебя работа, Антон.

— Отказаться не можно. Самого грохнут.

— Как же вы ямы роете на двести душ?

— Мы ямы не роем, Аркаша. Мы расстрелянных в старые шахты сбрасываем, на Золотой горе.

— У нас нету шахт, Антон. Приговоренные сами себе ямы роют.

— Вы им лопаты доверяете в руки?

— Они ж под конвоем.

— Лопатами можно и порубить конвой.

— Что-то никто не пытается. Приговоренные, Антон, покорны.

— А что же ты, Аркаша, о Фроське — ни слова. Как она там?

— У меня теперь нету доступа к ней. Раньше Мишка Гейнеман выручал, друг мой хороший.

— Побег бы устроили.

— Замышляли, но не успели.

Хозяйка подала поросенка с хреном, квашеной капусты, колбаски, самодельно копченые в печной трубе. И калачи у нее были сдобные, пышные, вкусные — не чета городскому хлебу. Разве может быть в городской пекарне такая заквась-опара, такие дрожжи? Там дрожжи воруют для бражки. Там не хлеб делают, а мыло. А после животами маются, гастритами и язвами. Не народ, а мертвяки ходячие. Добрые люди опару блюдут, дрожки травами духмяно настаивают, хлеб с молитвой пекут.

Антон налил еще по стакану самогона, профильтрованного через древесный уголь и мох, сдобренного травой душицей и заманихой.

— Скажи, Аркаша, почему не сдал меня и Гриху в НКВД, тогда еще?

— Когда, Антон?

— Когда мы электролинии замыкали, бригадмильцев избили и в яму с говном сбросили.

— И гадать нечего, Антон. Не взял я вас из-за Фроськи. Она ведь с вами была, соучастницей.

— Какая она соучастница? Так себе, с боку-припеку.

— С вами, Антон, был дед Меркульев и стихотворишка этот — Ручьев.

— Ручьев у нас, в челябинской тюрьме. В одной камере с Гейнеманом Голубицким.

— Мне их не жалко, Антон. Мишку Гейнемана жалко. Помоги ему, если |не трудно.

— С кой стати я еврею помогать буду?

— Гейнеман в большей степени русский, чем ты, Антон.

— Не рассказывай сказки. Все евреи одинаковы. Я их с удовольствием расстреливаю, с наслаждением.

— А еще кого ты уничтожаешь с наслаждением?

— Вас, коммунистов, комсомольцев. По вашему же указанию.

— Ты пьян, Антон. Давай условимся: ты мне ничего такого не говорил, ничего не слышал. А на твоей сестре Верочке я женюсь! Она мне понравилась!

Порошин не заметил, как открылась калитка, во двор вошла Верочка. Она остановилась, услышав, что говорят о ней.

— Ты женишься на моей сестре, на Верке? — пьяно переспросил Антон.

— Да, я женюсь на Верочке. Можно сказать, я влюбился в нее с первого взгляда! — жестикулировал не менее пьяно Порошин.

— Аркаша, у нее же титечки еще не взбугрились. Она, как стручок бобовый. Шея — соломинкой. И ноги, как лучинки. Ха-ха!

— Я люблю Верочку. Я не могу без нее жить.

— Ну и женись, ежли она пойдет за тебя. Но у тебя же морда простоквашная! И ты бабник!

— Если она за меня не пойдет, я застрелюсь.

Верочка подошла к столу с шутливым реверансом:

— Я согласна, Аркадий Иванович. Я согласна стать вашей женой.

Порошин протрезвел чуточку, напрягся:

— Извини, Веронька. Мы опьянели, говорим глупости.

— Вы от меня отказываетесь, Аркадий Иванович? — озоровала девчонка.

— Я больше не пью, — встал из-за стола Порошин.

Вера помогла убрать матери со стола посуду, оставшуюся закуску, графин с горячительным напитком. Хозяйка пригласила Аркадия в дом:

— Темно на дворе, переходите в горницу. И гуляйте там, хоть до утра.

Мать была рада приезду сына — Антона. И каким он большим начальником стал! Фуражка из красного хрома, куртка из кожи, сапоги дорогие, портупея офицерская, при нагане и планшете. Она еще с утра обежала станицу, сообщая бабам:

— Мой сынок Антоша с ливольвером заряженным приехал. Приходите глянуть через плетень. Во двор к нам заходить без особого разрешения не можно. Усадьба наша под охраной инкеведы.