Время красного дракона - Страница 82

— Да, да, вспомнил. Вчера состоялся выездной суд. Ваш супруг признал свою вину полностью. Он убил лейтенанта госбезопасности. Понимаете — убил! И убийцу приговорили к высшей мере наказания. Я вам помочь не могу, извините.

— Мой Гриша не мог убить человека. Он у меня тихий. И мухи не обидит. Оклеветали его.

— Еще раз повторяю: он убил работника НКВД.

— Не поверю я в это, — убежденно сказала Лена.

— Миленькая, таких, как вы, много. Все не верят. Я вот сейчас в тюрьму еду. Специально возьму вас, хотя это не положено. Устрою вам свидание на три-четыре минуты. Спросите у него сами: убил он человека или нет? Вы, смотрю, матерью стать готовитесь. А он, негодяй, человека зверски убил, себя погубил, вам жизнь отравил, ребенка будущего осиротил.

Возле тюрьмы извивался огромный хвост очереди. Старухи и старики, молодые женщины и дети стояли с узелками и корзинками, принесли передачи, еду.

— Все они полагают, будто их родственники безвинны! — указал на околотюремную очередь военный прокурор.

— У них родственники — вредители, враги народа, а мой Гриша — сталевар, член партии.

— Сейчас вы сами убедитесь, невинных у нас к расстрелам не приговаривают.

У тюремных ворот легковая машина, в которой ехали военюрист и Лена, наскочила на повозку с бочкой. Лошади разорвало бок, сломанная телега с водовозом опрокинулась. Водовоз Ахмет не пострадал особо. Он поднялся с пыльной дороги, набросился на вышедшего из машины военного юриста, за грудки его схватил:

— Моя убьет тебя паршивую!

Проходивший мимо портной Штырцкобер оттащил татарина:

— Ты что делаешь, Ахмет? Это же военный прокурор!

— Он конь моя убил, собака! — бушевал татарин.

Военюрист подал Леночке руку, помогая выйти ей из автомашины:

— Я бы мог застрелить этого дурака. Я могу привлечь его, загнать на Колыму, но я ничего не сделаю. Да-с, и в наше сердитое время надо сохранять человеколюбие, доброту.

Военный прокурор провел Лену в камеру свиданий и раскланялся:

— Прощайте, не взыщите.

Григория Коровина привели в наручниках, лицо его все еще носило следы побоев, из-под рубахи проглядывали бинты.

— Гришенька! — заголосила Лена, хватаясь за разделявшую их решетку.

— Как ты там? — заморгал Григорий, еле удерживаясь от слез.

— С комсомолу исключили, с работы выгоняют...

— А квартеру не отымают?

— Отобрали, с конфискацией. В одном платье вытолкнули. И Эмму Беккер выгнали.

— Все отняли?

— Все, Гриша, даже пальто и полушалок.

— Вот изверги.

— Куклу токо отдали, Гриша.

— Трубочиста?

— Да, Трубочиста.

— Ты сбереги его, Лен.

— Что же делать-то, Гриша? Может письмо Сталину послать?

— Не знаю, Лен.

— А правда, что ты убил кого-то, Гриша?

— Правда, Лен.

— И что будет теперь?

— К вышке приговорили. Судьба, знать, такая.

— Я ведь в положении, Гриша.

— Сын родится, назови Григорием.

— А коли дочурка?

— Ежли дочка, наименуй Надеждой или Верой.

— Я Фроську, Гриша, видела. Она в колонии. Видела я ее за колючей проволокой.

— Передай, что деда ее к расстрелу пришил суд. Мы в одной камере. Охранник схватил Гришку Коровина за шиворот, начал выталкивать из клетушки:

— Нельзя вести запретные разговоры, Окончено свидание!

— Прощай, Лен! — выкрикнул Григорий, уходя в свою камеру — смертников.

На околотюремной площадке Лена увидела знакомых девчонок из казачьей станицы — Груню Ермошкину и Верочку Телегину.

— А вы почему здесь?

— Мы передачу принесли.

— Деду Меркульеву и дяде Серафиму?

— Да, им.

Лена знала, что у Телегиных в тюрьме какой-то родственник, дядька Серафим, по прозвищу — Эсер. Но свое родство с ним они скрывали. Многие тогда отказывались от своих родственников. Из тюрьмы Лена пошла в прокуратуру, к Соронину. Прокурор принял ее холодно.

— Вы по какому вопросу?

— Я жена Коровина. Как бы на помилование подать заявление?

— Наша прокуратура его делом не занималась. Мы только ордер на арест подписали.

— Может, его помилуют? — просительно посмотрела Лена на прокурора.

— На помилование заявление от него было. Ответ из Москвы еще не пришел. Но не питайте напрасных надежд.

Соронин не терпел женских истерик и слез, обмороков и умоляющих падений на колени. Лена Коровина не заплакала, не упала без сознания, не бросилась на колени. Она вышла тихо, осторожно и мягко прикрыв за собой массивную дверь прокурорского кабинета.

— Слава богу, хоть эта все поняла, — сунул в рот леденец Иван Петрович, отучаясь от курения.

Он знал, что гражданку Коровину должны не сегодня-завтра арестовать. И не как жену врага народа, а как соучастницу антисоветского заговора, антисемитку, разоблаченную студенткой Лещинской. Соронин только что подписал ордер на ее арест, привезенный Пушковым. Прокурора несколько смущало, что в заявителях-разоблачителях гражданки Коровиной был и некий хлыщ Попов, известный кражами книг в библиотеках. Но ведь, возможно, он ворует редкие издания из любви к искусству... Так сказать, красивый порок. И НКВД его опекает, в осведомителях держит.

Не знал Соронин лишь одного: не так уж далек был тот час, когда он сам окажется в тюрьме. Его ожидало возмездие за доносы на Завенягина, за арест Голубицкого. Соронин был маленькой пешкой, которой решили пожертвовать в большой игре, для улучшения позиций.

На подходе к станице Лену Коровину встретил пацан сорви-голова, братишка Груни Ермошкиной — Гераська. Рядом крутился и Кузя Добряков.

— Не ходи к бабке, там были мильтоны, собаку стрельнули, — сообщил Гераська.

— Чего мне бояться? — вздохнула горько Лена.