Время красного дракона - Страница 50

— Парадокс! Придорогин отправляет в месяц на расстрел двести-триста человек и не сходит с ума. Но если он узнает, что съел полкошки, рехнется! Все мы, коммунисты, такие вот!

— Зачем же ты, Миша, вступил в партию?

— Да потому, Аркаша, что без партийного билета я бы в лучшем случае мог стать портным. Впрочем, профессия портного — выше и благороднее нашей работы в сто раз. Общество не проживет без Штырцкобера, а без нас обойдется.

— Ты циник, Мишка. И все ты врешь. Когда ты вступал в партию, ты верил в мировую революцию, в победу коммунизма.

— Если честно, то верил. Но почему я должен быть пожизненным рабом идеи? Рабом первоначальных или просто ошибочных воззрений?

— По-моему, Мишка, на тебя отрицательно влияет твой новый друг — Трубочист. Бытие вблизи от него вредно. Бытие определяет сознание. Маркс!

Трубочист расставлял шахматы для новой партии:

— Вы, русские большевики, народец не очень образованный. Бытие определяет сознание — это сказал не Маркс, а Барух Спиноза. Ваш холеный Маркс просто повторил фразу великого философа. Да и в русском переводе изречение звучит до дикости безграмотно. По гречески сие явление вашей безграмотности именуется — амфиболией. В этом случае подлежащее в именительном падеже нельзя отличить от дополнения в падеже винительном. Если ваш Ленин гений, то почему он не заметил такой примитивной безграмотности?

— Переведи грамотно, — предложил Порошин.

— Грамотно это должно звучать так: «Сознание определяется бытием». Порошин согласился, но вождей в обиду не давал:

— Пусть это сказал не Маркс, а Спиноза. Пусть перевод не очень точен. Ленину некогда было думать об изящности перевода, его точности. Главное — суть.

Трубочист разыграл королевский гамбит:

— Ваш Ленин — пигмей философии по сравнению с Флоренским, Бердяевым, Розановым. И супротив церкви он — визгливый бес, организатор массовых ограблений и убийств, человеконенавистник.

Порошин читал и Бердяева, и Розанова, и Флоренского. Правда, при аресте отца библиотека была конфискована. Не то, чтобы реквизирована, книги сжег дворник по указанию чекиста. Печатной идеологической заразы было много. Все эти философы, белогвардейские писатели, отцы православия были действительно более интересны, чем великий Маркс, Ленин, Бухарин. И книголюб охотился за Кропоткиным, Буниным, Бабелем, Платоновым, Булгаковым...

У Порошина не было желания спорить с Трубочистом и Гейнеманом. Но Трубочист продолжал «вертеть дырку в боку»:

— Ваш Ленин умер от проклятий. И Троцкий, и Зиновьев, и Сталин, и Бухарин, и все их сподвижники погибнут от радиации народной ненависти к ним. Энергия презрения, обиды, проклятия весьма велика, она опаснее лучей Рентгена. У вас, у землян, просто нет пока приборов для измерения энергии проклятия. А поле этой энергии изменяет судьбы, порождает мутантов в потомстве, оборачивается несчастьями...

Порошин не слушал Трубочиста, он думал о том, что произошло с Придорогиным в доме Меркульевых. Версия Александра Николаевича о сестрах-двойняшках не подтверждалась. У Фроськи не было ни сестер, ни братьев, ни похожих на нее подружек. Бригадмилец Махнев при всем своем косноязычии был парнем честным, обстоятельным. Ему можно было верить. Махнев видел, дверь Придорогину открыла не Фроська, а старуха. Скорее всего никакой загадки в происшествии нет. Бабка Меркульева не мертва, а находится в бегах, скрывается, изредка появляется дома. Должно быть, она загипнотизировала Придорогина, чтобы он воспринял ее в образе Фроськи. А бригадмильца старуха не учуяла, поэтому Махнев увидел то, что происходило на самом деле. Смущало несколько устное подтверждение Махнева, что метла смеялась и повизгивала девкой, вырывалась из рук Придорогина, когда он ее обнимал и целовал.

— Надо найти старуху! — произнес по оплошке вслух Порошин.

— Бабку Меркульеву вашему паршивому НКВД не найти, — угадал мысли Порошина Трубочист.

— Почему не найти? Взяли же мы старика Меркульева. Между прочим, дед заявил, будто в гробу вместе с пулеметом был спрятан горшок с золотыми червонцами. А ты, Трубочист, нашел клад на кладбище...

— В корчажке не было червонцев.

— А что там было?

— Там были динары, дукаты. Ордынское золото семнадцатого века, казачий схорон одной семьи. В госбанке золото у меня приняли по общему весу. Ваши финансисты не знали даже, как называются монеты.

— Мне не так уж трудно это проверить, — двинул пешку Порошин.

— Что даст проверка? Вознаграждение я получил законно.

— Но как переместился горшок с казачьим золотом из гроба в какой-то тайник? Мы подозреваем доктора Функа и Шмеля.

— Доктор Функ золота не видел, гроба не открывал.

— Значит, горшок с монетами пытался похитить Шмель?

— Да, вы докопались до истины, Аркадий Иванович. Пока вы бегали за стариком Меркульевым, Шмель вскрыл гроб, перепрятал горшок. Любой на его месте поступил бы так. Ошибка Шмеля заключалась в том, что он не унес этой же ночью горшок с монетами домой.

— А Функ видел, как Шмель похищал горшок с монетами из гроба?

— Вам хочется упрятать доктора Функа за решетку? Но он ничего не видел, ничего не знает. Он летал в это время на корыте.

Порошин скривился, как от зубной боли:

— Всегда так вот: вы обязательно испортите серьезный, интересный разговор дурацкой мистикой. Лучше бы ты, родной мой Трубочист, подсказал, как можно доказать, что горшок с монетами из гроба достал Шмель?

— Доказать сие невозможно. Но если бригадмильца хорошо допросить, он сознается. А что это вам даст?

— Вообще-то, ничего! Нет смысла все это выяснять. Я веду разговор из профессионального любопытства. А как ты проведал о золоте, Трубочист?