Время красного дракона - Страница 145

145

Поезд «Москва-Челябинск» громыхнул буферами, тронулся, мягко набирая скорость. Завенягин и Мухина остались на уплывающем перроне. Груня сидела у окна напротив Носова, держа на коленях котомку.

— Я пойду умоюсь, а ты располагайся, обвыкай, — вышел Григорий Иванович, взяв полотенце.

В купе вошла проводница, присела:

— Не боись, девонька. В мягких вагонах только начальство издиет. Они часто девок с собой возят, шоколадом их кормят. Ты сразу цену повыше заламывай. Мол, желаю пойти в ресторан-вагон, попробовать шимпанского для культурного разговору, крабов со сметаной, бифштексу для сексу и шоколаду для ладу. Намекни, што чулок порван...

Груня понимала далеко не все слова эрудированной и разбитной проводницы, но чувствовала ее доброжелательство. Носов вернулся посвежевшим, веселым.

— Давай снова познакомимся, пообстоятельнее. Меня зовут Григорий Иванович. А тебя, значит, Груня?

— Да уж, я Груня Ермошкина.

— Значит, была ты у Калинина?

— Не, Калинин в Ялтах на море, но я к Молотову пробилась.

— Молотов помог?

— Вникнуть пообещал, без посула.

— А за что у тебя брата арестовали?

— Ни за что, ни про што, я ж говорила.

— Сколько ему лет?

— Четырнадцать годиков, глупой он еще — Гераська мой.

— Что же вытворил он, нахулиганил?

— Не, он смирный, не фулиган, — штопала она порванный на коленке чулок.

— Просто так не арестовывают, Груня. Что-то же было.

— Пострелял он малость по глупости.

— Стрелял по воробьям из поджига, из самопала?

— Не, пострелял из пулемета, по красноармейцам.

— Он был в банде у Чертова пальца?

— Не был он в банде. Гераська еду им привозил на моем лисапеде.

— Груня, это дело серьезное.

— Понимаю, што сурьезное. Потому и ездила в Москву.

— Сходи, Груня, умойся, — вздохнул Григорий Иванович и умолк, закрыв глаза от бьющего в окно солнца, от грустных раздумий.

Груня взъерошилась внутренне. Мол, зачем это он посылает меня умываться. Ясно, что полезет с поцелуями завлекательными, с нехорошими обниманиями. Глаза уже защурил, аки кот, от удовольствия. В Магнитке слухи ходят, будто директор завода — бабник, с библиотекаршей Пушковой спутался, у которой муж арестован. Доказательства к тому не требуется: на ширинке у него одна пуговица расстегнута. Значит, приготовился уже к нападению. Надо сразу дать ему отпор, от ворот — поворот!

— Чаю принести? — заглянула в купе проводница.

— Спасибо, не надо. Мы, наверно, в ресторан сейчас пойдем... Груня выструнилась:

— Вы не подумайте обо мне плохо, Григорий Ваныч. Я девушка порядочная.

— В каком смысле плохо? — поднял бровь Носов.

— Я не из тех, которым надо бифштексу для сексу, шоколаду для ладу, процитировала Груня афоризм проводницы вагона.

— Ты меня шокируешь, Груня. Я и не знаю, что делать? То ли смеяться, то ли сердиться? Ты же для меня дочка по возрасту.

Носов пожалел, что взял эту дурочку в купе. Он сердито нахмурился, замолчал. И своей серьезностью завалил, как бульдозером, родник непосредственности. Григорий Иванович был человеком государственным. Он думал о стремительном приближении войны, не верил в пакт с Германией ненападении. Японцы нависали тучей с востока, с юга могли обрушиться турки. Надо бы стан броневой прокатки давно перевести из Мариуполя на Урал. Об этом говорил Носов и с Меркуловым, и с Тевосяном, и с Молотовым. Но его слушать не стали.

— Вы уж на меня не обижайтесь, пожалуйста, — вздохнула Груня.

Носов встал, проверил — в кармане ли бумажник с деньгами?

— Ладно, пойдем в ресторан, поужинаем.

Груня поднялась и вышла вслед за Григорием Ивановичем с котомкой.

— Мешок-то зачем взяла? — не удержался от улыбки Носов. — У тебя что там: миллион или бриллианты?

Груня совсем смутилась, забросила свою котомку обратно. Официант в ресторане подал меню Груне с артистическим поклоном:

— Выбирайте, мадмуазель. Шампанское подать во льду? Коньяк в графинчике? Меня зовут Шура. Прошу любить и жаловать.

Носов глянул на официанта с раздражением. Мол, такому бугаю у мартена бы стоять, а он лакействует, зарубежный сервис разыгрывает. Григорий Иванович взял меню из рук растерянной Груни, распорядился сразу:

— Коньяку триста грамм, бутылку шампанского, шампиньоны в сметане, яблоки, два борща, бифштексы для сексу, шоколаду для ладу...

— Айн момент! Два слова Шуре — и все в ажуре!

— Поэт, — заметила Груня. — Стихи сочиняет.

Носов в отличие от Завенягина поэтов не любил, воспринимал их как тунеядцев и болтунов. Сколько может быть поэтов? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин — это хорошо. Но ведь с ума можно сойти: Маяковский, Исаковский, Матусовский, Долматовский... А на коксохиме работать не желают, в газетки пристраиваются. И хлопот с ними много, все аресты начинаются с поэтов.

— Вы не любите поэтов? — удивилась Груня.

— Почему же не люблю? Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты! Вот это — поэзия!

Груня после первой же рюмочки спьянела, разговорилась:

— А у вас, Григорий Ваныч, была в жизни безответная любовь?

— Что такое любовь, Груня?

— Я знаю: и практически, и теоретически! Да, да, Григорий Ваныч!

— Очень любопытно. Если не секрет, поделись, пожалуйста. Для начала изложи теорию, — наполнил Носов шампанским фужеры.

— Любовь — это неосознанное стремление к качественному воспроизводству человечества! — выпалила Груня.

Наступила пора удивляться Григорию Ивановичу:

— Где это, Груня, ты вычитала?

— Я от Фроси Меркульевой слышала. А она узнала от одного большой ученого.

— От какого ученого?

— Не могу сказать, Григорий Ваныч. У него фамилия нецензурная.

145