Время красного дракона - Страница 99

— Один, два, три, четыре, пять, шесть!

— Сковородка-то волшебная, — шмыгнул носом Кузя.

— Хитрый схорон, — приземлил Гераська выводы дружка.

Золотые монеты были непонятны для подростков своим происхождением. Никто не знал, как они называются. Ценность их казалась весьма сомнительной.

— Я одну червонцу возьму, крестик нательный излажу али колечко. Другие бери себе. Не к потребе они мне, — отмахнулся от динаров Кузя.

Гераська спрятал монеты в погребе. Мол, пущай полежат, а там поглядим. Оловянные остатки и оплавыши от сковородки он утопил в проруби, не поленился, сам на пруд сбегал. К вечеру подошли Афонька и Фрол, Ромка Хорунжонок. И Гераська предложил:

— На дворе темь, завьюжило. Самый раз пустить красного петуха. И наши следы заметет. А Митьку Починского не ждите, он забоялся, не придет.

За горлышко каждой бутылки, наполненной керосином, поджигатели привязали по пучку смолистой пакли. И не просто пакли, а пакли, вывалянной в самодельном казачьем порохе из васильков и селитры. Охотничьи ружья были и в станице, и у горожан. Дичь водилась в округе: зайцы, лисы, косули, волки. На Банном озере медведи из гор приходили. От станции Буранной до Карталов — сплошняк лесной, с могучими соснами. Раньше лес ближе был, но вырубили его на строительство завода, города, пожарами выжгли. Чтоб им ни дна, ни покрышки — этим проклятым коммунистам.

Гераська, Ромка, да все их друзья, запомнили тот горький день казачьего плача — 18 апреля 1937 года, когда большевики закрыли донные шлюзы на второй плотине и затопили место, где стояли церковь и станица. Комсомольцы-строители разломали храм, разобрали каменные постройки. Кой-кого переселили, перенесли поселок. А кто выражал недовольство открыто, того увезли на север. Напустили полный разор на казачью землю.

Меркульевы, Коровины, Телегины, Ермошкины, Хорунжонкины, Добряковы и некоторые другие казачьи семьи были выходцами из Яицкого городка. Прапращуры их поставили в 1743 году казачью крепость у горы Магнитной, влились в Оренбургское казачье войско. Оренбургское казачество делилось на три округа, отдела. Станица Магнитная гнездилась во втором округе, была богатой — хлебом, скотом, добычей железной руды и золота. Только с 1900 по 1917 год старатели намыли здесь 400 пудов золота. Большевики разогнали промысловиков, не заполучили их секретов, и сами, меняясь на должностях, прыгая по стране, как перекати поле, даже забыли, что захватили землю золотоносную. Впились они, будто рудожрущие вампиры, в гору Магнитную, построили завод, опоганили всю округу помойками, мусорными свалками, шлаковыми отвалами.

И Гераська Ермошкин, и Фролка Телегин, и Ромка Хорунжонок, и Кузя Добряков слышали с детства по адресу коммунистов только проклятия. И в городе не было людей, которые бы относились почтительно к Ленину или к Сталину, к советской власти. Ну, разве — начальство, партийцы, агитаторы разные, как Партина Ухватова. Остальные боялись, уходили от политики. Но в казачьей станице дух противоборства сломлен не был. В школе заставляли учить наизусть стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте, а дома то и дело слышалось:

— Серп и молот — смерть и голод!

— Жить стало лучше, жить стало веселей. Шея стала тоньше, но зато длинней!

— Опять демонстрация!

— Хоть бы сдох этот усатый!

Что же могло произрасти на этой ниве? У многих подростков родственники или отцы были расстреляны, погибали где-то в лагерях и на великих Стройках. И память не выкорчевали: при царе всем жилось лучше и вольготнее. Всем было лучше — и казакам, и крестьянам, и рабочим, и служащим. Из всех составных новой системы пользовалась уважением только армия. Но не та армия, которая охраняла тюрьмы и колонии. Милицию, НКВД — народ не любил. Порошин совершил ошибку, поселившись в казачьем доме Меркульевых. И он должен был поплатиться за свою оплошку, за свою наивную веру, будто люди относятся к милиции хорошо.

— Попрыгает мильтон с красным петухом, — приговаривали Кузя, Хорунжонок, Афонька и Фролка Телегины, привязывая запалы к бутылкам с керосином.

Гераська заранее определял действия дружков:

— Ты, Фролка, залезешь на чердак. Лестница у них не убрана. Облей керосином стропила, рухлядь сухую и поджигай.

— А мне што вытворять? — рассовывал Афонька по карманам самодельные зажигательные бомбы.

— Ты войдешь в сени, подопрешь вход в кухню вагой, штоб никто не выскочил через дверь. И запалишь сени. А я с Кузей и Хорунжонком зажгу все запалы... И почнем метать бутыли горящие в окна!

— А Верка не сгорит? — натягивал полушубок Фролка.

— В окно выпрыгнет, она шустрая, ничо с ней не станется. Возвернется к матушке жить.

Хорунжонок заопасался:

— А ежли мильтоны собаку привезут и накроют нас по следам?

Гераська хихикнул:

— Летом бы мы следы нюхательным табаком присыпали. А сейчас — ничего не надось. Буран густой, все следы заметет.

Гераськина ватага поджигателей вышла по огородам через ночную метель к меркульевскому дому. Издалека прозвучал прерывисто гудок паровозика, где-то лаяли собаки. Верочка Телегина ждала мужа с работы, хлопотала у русской печи. На лавке в корчаге поднималась квашня. В печи на железном противне зарумянивались картофельные и творожные шаньги. В чугунке допревал борщ. Аркадий любил шанежки. Для него, городского, они были блаженством — на вечность. Верочка подавала их обычно горячими, макала крылышко в топленое масло, обмазывала обильно сверху, накрывала полотенцем на пяток минут для обмягчения. Вот и сейчас — Аркаша вернется с работы и спросит:

— Шаньги испекла? Шаньги картофельные или творожные?