Время красного дракона - Страница 138

К оглавлению

138

Гераська на свидании не удержался от слез:

— Как там моя бабка?

— Ничего так, но болеет.

— А сеструха — Грунька?

— Груня в медучилище.

— А где твой суженый, Вер? Его здеся в тюрьме нету.

— Аркаша в подвале НКВД. И Ленин там.

— Прекратить недозволенные разговоры! — рявкнул надзиратель. — Свидание окончено!

— Облигация, которая выиграла, в ботинке! Раскурочь ботинки! — успел выкрикнуть Гераська, полагая, что переправил богатство на волю успешно.

Надзиратели из этих ненормальных выкриков понять ничего не могли. Упоминание про подвальную тюрьму НКВД им, разумеется, не понравилось. Да кто ж не знает про тюрьму? Какие уж тут секреты? Из центральной тюрьмы заключенных туда часто возят на допросы, на заседания военного трибунала. А из подвала НКВД сюда прибывают пачками. Приговоренных к ВМН расстреливали и в центральной тюрьме, и в складе, который находился на территории прогулочного двора возле подвальной тюрьмы НКВД, и на Золотой горе у шахт. В 1937 году начальник административно-хозяйственного отдела московского НКВД Исай Давидович Берг изобрел фургон-душегубку. Приговоренных к смертной казни раздевали догола, закрывали в железном фургоне, отравляя выхлопными газами. Но таких спецмашин, замаскированных под хлебовозки, было мало по стране. В такие крупные города, как Ленинград, Минск, Харьков, Киев, Свердловск, Новосибирск, выделяли всего по две-три машины. На Челябинскую область дали только две душегубки. Одна осталась в областном центре, другая «работала» в Магнитогорске. В НКВД эти машины не пользовались большим успехом, при выгрузке трупов оказывалось, что некоторые шевелятся, приходилось их достреливать. Да и машины иногда выходили из строя. Выстрелить в затылок — надежнее!

В центральной тюрьме Челябинска приговоренного к смертной казни выводили из камеры, накидывали на голову, а вернее — на все тулово до бедер — тяжелый резиновый мешок. Расстреливали в тюремном морге, не снимая мешка, чтобы мозги не брызгали во все стороны. Трупы вывозили на грузовике, как дрова, накрыв брезентом. Чаще всего расстрелянных сбрасывали в старые шахты. Был и особый лагерь смертников возле озера Карачай. Заключенных там не кормили, не давали им воды, хотя они жили по трое-четверо суток. Лагерь возле озера Карачай был — расстрельным. Все прибывшие сюда заключенные должны были уничтожаться немедленно, без отлагательства. Но задержки случались. Не успевали сбрасывать трупы в озеро. Надо же было каждого приторочить проволокой к тяжелому камню, погрузить на баржу, отплыть от берега. Так вот и полегли на дне озера Карачай несколько тысяч расстрелянных. Биоэнергия их должна там быть по теории Трубочиста — в опасном сгустке как радиация проклятия. Но кому известны рассуждения Трубочиста? И разве поверит мир, что излучение проклятия действует десять тысяч лет?

Исайка Берг когда-то учился в одном классе с Аркашкой Порошиным и Мишкой Гейнеманом, они и жили на одной улице, в одном доме. Исай процветал, ему суждено было умереть на почетной пенсии, в сытости и покое, хотя он изобрел «душегубку». А Мишка Гейнеман, который никогда и никому не приносил зла, сидел в подвальной тюрьме города Челябинска. Порошин говорил Мишке:

— Я с каждым днем все больше верю в бога. Но почему бог карает не злодеев, а людей чаще всего безвинных? Я, Порошин, конечно — злодей. Наш друг Исайка Берг додумался до омерзительной идеи — «душегубки». А ты, Мишка, за что гниешь в тюрьме? Наказал бы бог Исайку и меня — было бы все по справедливости.

В подвальной тюрьме НКВД в камере, где сидели Порошин и Гейнеман, появились переведенные из централки — Гераська, отец Никодим, Майкл, Ахмет, Штырцкобер. В камере главенствовал Эсер. Ему подчинялись беспрекословно и Придорогин, и Порошин, и секретарь магнитогорского горкома Берман, и Ручьев, и все остальные. Насилия в камере не было, но много спорили, насмехались друг над другом. Порошин говорил Эсеру:

— Если бы ты попал, Эсер, на допрос ко мне, я бы тебе предъявил интересные обвинения.

— Позвольте, сударь, узнать, в чем бы вы меня обвинили?

— А ты, Эсер, изрубил на куски Цвиллинга.

— У вас есть, дорогой мой, свидетельства, доказательства?

— Я бы нашел свидетелей.

— Каких?

— Деда Кузьму из станицы Зверинки, Яковлева — из Шумихи, Манефу...

— Так заявите сейчас, Аркадий Иванович, еще не поздно. Может быть, вам смягчат наказание.

— Нет смысла, Эсер. Тебя и без моих показаний расстреляют. И мне от вышки не уйти.

— Я один среди вас невиновный, — вздыхал Ручьев. — Меня следователь Натансон губит.

Калмыков посмеивался над поэтом:

— У тебя один глаз — серый, другой — синий. Только за это тебя можно расхлопать.

Порошин и Ручьёва разоблачал:

— Значит, невинный ты, Борис? Чистый во всех отношениях? С пролетарским происхождением?

— Абсолютно чистый, клянусь!

— А кто у тебя отец, Борис? Где он живет?

— Отец учитель, в Киргизии живет...

— А кем он раньше был, в гражданскую войну?

— Директором гимназии в Троицке.

— Врешь, поэт! Отец твой — Александр Иванович Кривощеков был беляком, возглавлял идеологический отдел в штабе Дутова. Наше НКВД — примитивно, безграмотно, не знает истории. Шьют они тебе напраслину, не знают, что ты сын дутовца. Узнали бы, стерли бы в порошок и тебя, и всю твою семью.

Эсер хохотал, обнимая Порошина:

— Какие кадры теряет НКВД, уничтожая таких зубров сыска! Но ты, Аркадий, не годишься для действующей системы, как и твой друг Гейнеман. Ты мыслитель. А диктатуре нужны не мыслители, а исполнители-слепцы. Великий Бакунин говорил: «Диктатура способна породить лишь рабство».

138